Вы бы заплатили кучу денег за портфолио с рисунками малышей? Недавно один австралийский детский сад, испытывающий нехватку средств, вызвал возмущение родителей. Руководство предложило собрать средства, продав портфолио детских «художественных работ» родителям за 2200 австралийских долларов (более 115 тысяч рублей).
Эта история напомнила мне эпизод из моей жизни. Детское творчество, вероятно, не стоит таких больших денег, но именно оно послужило толчком к моей спонтанно возникшей второй карьере. Когда моя дочь ходила в детский сад, я обменивалась с подругой из мира искусства фотографиями ее пальчиковых рисунков и коллажей, сопровождая их названиями, датами и серьезными тематическими комментариями в стиле современной галереи. Затем я опубликовала несколько из них в интернете и очень удивилась, когда блог стал довольно популярным. Другой друг увидел его, вдохновил меня писать больше, и вот я здесь.
Но что вообще такое «искусство»? Зачем оно нужно? Как можно определить, что является «искусством», а что — нет? Вся суть блога о детском искусстве заключалась в том, что порой действительно сложно понять, кем была написана картина: выпускником художественного вуза или малышом в слюнявчике? Ничего, кроме места, где она выставлена, и цены. Иногда даже этого нет: немецкий юный художник Лоран Шварц, которому сейчас четыре года, регулярно продает свои картины за тысячи долларов и недавно заключил маркетинговый контракт с производителем красок Relius.
Возможно, мы будем не так уж далеки от истины, если скажем, что определение искусства столь же неуловимо, как то, что дал в 1946 году судья Верховного суда США Поттер Стюарт для определения «непристойности»: «Я узнаю это, когда вижу». Но этот вопрос, безусловно, не ограничивается лишь личным суждением, тем более что даже «искусство» не застраховано от сегодняшней всепоглощающей, вездесущей войны культур.
Нигде это не проявляется так болезненно, как в произведениях общественного искусства, установленных на постаментах, и в местах массового скопления людей, где новые работы регулярно вызывают жалобы правых на «вокизм» или на идеологически монолитные элиты, навязывающие странную, причудливую иконографию высокомерия. Художник Александр Адамс, один из наиболее ярых противников моральной монокультуры в Британии, яростно пишет об изолированном интернационалистском консенсусе, который сковывает правительство и филантропию и теперь действует как закрытый клуб. Так что же пропагандирует этот закрытый клуб?
Согласно подходу центра искусств Box в Плимуте, искусство — это своего рода терапевтическое средство для души. Недавно заведение опубликовало независимый отчет, в котором утверждается, что оно внесло 43 миллиона фунтов стерлингов в развитие местных сообществ, в том числе за счет снижения заболеваемости деменцией и депрессией, а также улучшения здоровья и повышения продуктивности посетителей. С этой точки зрения, арт-пространство можно рассматривать как смежное продолжение других муниципальных «услуг», таких, как досуговые центры и врачебные кабинеты. Но это не предполагает ничего более грандиозного в плане устремлений. Искусство — это просто «добавка», которую можно принимать, как, например, рыбий жир, чтобы эффективнее функционировать как взаимозаменяемая рабочая единица. Нечто, едва ли отличающееся от любого другого вида оздоровительной деятельности, например, плавания или изучения иностранного языка.
И это все? Некоторые могут сказать, что единственное, что создает современное «искусство» — это контекст, который сигнализирует зрителю, что он должен воспринимать нечто как «искусство», как я и сама шутила в блоге. Взять, к примеру, писсуар, предназначенный для естественных потребностей, пока его не подпишут и не отправят в художественную галерею, как это сделал Марсель Дюшан в 1917 году. Именно тогда он становится «искусством», а может быть, громоотводом для споров о природе искусства, или, в последнее время, синонимом абсурдности недавних попыток «вестернизировать» Афганистан под дулом пистолета.
В таком утонченном и высокоинтеллектуальном контексте мы могли бы утверждать, что неважно, что картину нарисовал ребенок, или банан, приклеенный скотчем к стене галереи, является «оригинальным» бананом или его заменой после того, как другой художник съел первый. Важно то, что все подыгрывают, утверждая, что это действительно «произведение искусства».
Но если все настолько абстрактно, почему сейчас на Западе предпринимаются согласованные усилия по наполнению искусства новыми моральными смыслами? Ни одна крупная галерея, похоже, не застрахована от кураторов, одержимых «переосмыслением» и «деколонизацией» архивов, или от консорциумов паблик-арта, заказывающих работы на прогрессивные темы, идущие вразрез с привычным духом. В совокупности все это наводит (по крайней мере, неявно) на мысли о том, что «искусство» — это нечто большее, чем просто то, что мне нравится, что я нахожу интеллектуально стимулирующим или же (как в Плимуте) терапевтическим досугом для «сообществ».
Когда вокруг «искусства» столько споров, трудно понять, почему все именно так. Но стоит прогуляться по крылу Сейнсбери Национальной галереи Лондона, где выставлены картины Средневековья и эпохи Возрождения. Если сделать это с правильным настроем, можно увидеть, чем было «искусство» раньше, до того, как приобрело современный оттенок смыслов. Но это непросто: в отличие от современного «искусства», которое иногда воспринимается таковым только благодаря тому, что находится в галерее, досовременную живопись нужно рассматривать вне галерейного контекста, чтобы она стала понятной.
Хотя сегодня Национальная галерея выставляет эти работы как «искусство» в современном смысле, многие из них были написаны для церквей или частных часовен. Изначально они не были «искусством» в смысле чего-то красивого, украшающего стену гостиной. Они предназначались для духовного использования: как предметы религиозного культа, обретающие форму картин.
Художественные произведения духовной направленности, такие как картины на библейские сюжеты, основываются на совершенно ином наборе представлений об основе искусства. Древнее течение христианской мысли, в рамках которого создавались подобные произведения, считало, что они должны указывать за пределы человеческого опыта, на то, что классическая философия называла «трансцендентным»: измерение, которое ныне сохранилось только в классической христианской педагогике, «добро, истина и красота».
Трудно представить себе современного художника, принадлежащего к мейнстриму, говорящего подобным образом. Почему? Швейцарский теолог Ганс Урс фон Бальтазар утверждал, что, особенно со времен Возрождения, Запад постепенно отходит от трансцендентального подхода к эстетике, заменяя его более человекоцентричным подходом к творчеству. В результате искусство отдаляется от божественного. Церкви были очищены от образов пуританами-иконоборцами. В результате этого разрыва, в последующие столетия, «искусство» расцвело в привычной нам светской форме.
Именно такие произведения со временем заняли «галерейное» пространство: артефакты, неловко зависшие между декором и прежней связью с духовным миром. Эта связь еще сохраняется, пусть и в деградировавшей форме, в подходе к арт-площадке как к своего рода духовному рыбьему жиру. Но постепенно красота стала пониматься как нечто только для себя, затем как нечто совершенно субъективное. И, наконец, как нечто не имеющее отношения к истинной сфере «искусства», которая есть чистая идея. В этом взгляде неважно, съедят ли банан и заменят его. Банана нет, есть только идея о нем. Однако сейчас эта экономика абстракции, возможно, приближается к терминальному состоянию — и, с другой стороны, демонстрирует первые признаки реморализации, обратной тенденции.
Последняя продажа бананового «произведения искусства» была за колоссальные 6,2 миллиона долларов китайскому криптовалютному предпринимателю, который поклялся съесть его (снова) в качестве своего вклада в «работу». И что делает это столь интригующим событием, так это параллель между этим видом «искусства» и криптовалютой, с помощью которой за него заплатили. Абстрактная экономика криптовалют и ее подражательный процесс присвоения стоимости очень похожа на то, как в рамках концептуального искусства приобретается ценность, и вещь становится предметом торговли.
Подобно тому, как криптовалюта не имеет материальной основы и обретает ценность благодаря совокупной вере покупателей, так и «искусство» в смысле банана, писсуара (или детского рисунка) практически не имеет каких-либо устойчивых эстетических, культурных или даже материальных основ. Эти мем-миры, в свою очередь, объединяются на оживленном рынке «произведений искусства» в форме невзаимозаменяемых токенов (NFT), таких, как произведения «миледи» и «скучающая обезьяна».
Но это не единственный способ, которым интернет сотрясает искусство, находящееся в состоянии предельной абстракции. Помимо того, что он угрожает посредственным творцам потоком «грязных» изображений, созданных искусственным интеллектом, те, кто достаточно ловок, чтобы использовать его, и достаточно четко мыслит, чтобы обрести последователей, находят способы преуспеть вне государственного арт-картеля, будь то путем объединения единомышленников-диссидентов, как отмечает Адамс, или просто прямыми продажами покупателям.
И здесь, несмотря ни на что, существует спрос на настоящую работу, созданную настоящими художниками. Но искусство, которое позволяет художнику создать платформу в этой среде, совершенно иное. Британский художник-самоучка Росс Бейнс, например, пишет портреты бойцов ММА, а также использует темы из поп-культуры и (не очень прогрессивной) политики. Среди недавних работ в этом ключе — портрет убитого американского консервативного активиста Чарли Кирка и работа, основанная на вирусной фотографии с недавнего митинга «Unite The Kingdom» в Лондоне, на которой изображен человек на вершине каменного льва на Южном берегу, держащий крест и флаг Святого Георгия. Бейнс ни за что на свете не смог бы продавать картины о митинге Томми Робинсона (основатель Английской лиги обороны, многократно судимый уличный активист), если бы полагался на главные галереи для своих работ.
Интернет, таким образом, вытесняет «искусство» за пределы абстракции в поисках заинтересованного покупателя. Является ли картина с изображением Томми Робинсона «добром, истиной и красотой»? Спорно, но это шаг в направлении восстановления связи живописи с моральными ценностями. И та же тенденция, хотя и в основном негативная, заметна в публичной скульптуре от «вокизма», которую так ненавидят консерваторы. Ведь в отличие от абстрактного публичного искусства, характерного для XX века, «вокизм» прогрессивен именно в попытке «ниспровергнуть» некоторые вариации добра, истины и красоты. И это по-прежнему означает молчаливое признание трансцендентности.
Между тем, за пределами прогрессивного арт-индустриального комплекса творцы не стесняются использовать мораль в работах. Бейнс мне не по душе, но он создает героическую иконографию для аудитории, состоящей (полагаю) в основном из светских мужчин правого толка. Похоже, его работы находят покупателей. Другие, например, подкастер и греческий православный иконописец Джонатан Пажо, опираются в сюжетах на духовную составляющую и, похоже, тоже находят покупателей. Примечательно, что Пажо не стал связываться с галереями, продавая работы исключительно через цифровой портал, который контролирует сам. Но что важно, его работы не являются «искусством» в современном галерейном смысле. По своему замыслу и функции они ближе к картинам эпохи Возрождения.
Было бы ошибкой считать любое из этих цифровых творческих направлений «арт-движением». Все наоборот: это движение от «искусства» как такового, в привычном нам антропоцентрическом смысле, к воссоединению эстетических и духовных ценностей. Будь то в форме негативного «вокизма» или (пусть и неуклюжих) диссидентских попыток создания позитивных моральных работ, трансцендентное понимание искусства возвращается.
Сообщение Добро, красота и истина: искусство ищет новые пути, а находит — старые появились сначала на Идеономика – Умные о главном.